После утрени авва Досифей подошел к отцу Исайе.
- Отец игумен, неделя истекла, а отрок мой на солеварню с заутрени пошел. Нешто не помнишь обещанного?
- Обещанного? А что я обещал?
- Отрока мне вернуть, Феодорита. Жития писать.
- Не помню я что-то, чтоб я тебе обещал. Никакого отрока не обещал я. Враки все! Лжа! Геенну огненную тебе обещал – помню. Но я повинился пред тобой, и ты меня простил – это тоже помню. Как ты опять, аки собака, полаялся со мной – и это помню. И опять я у тебя прощения просил.
А теперь вновь ты на меня нападаешь, во гнев вводишь. Может, мне сразу теперь пред тобою на колени пасть: «прости меня, авва Досифей…», - игумен широко развел руками и с наигранной покорностью поклонился.
- Не надо. Не надо яриться на меня, не надо свариться. И прощения потом просить не придется, - авва Досифей сказал это просто и обыденно, безо всякого выражения, понимая уже, что дело его – пропащее. И, скорее всего, все кончится обыкновенной между ними словесной перепалкой, и, может быть, даже взаимными оскорблениями.
Ругаться отцу Досифею вовсе не хотелось, и он, чтобы скорее завершить неприятный для обоих, и, по всей видимости, безнадежный для него разговор, спросил напрямик:
- Ты уж скажи сразу, отдашь отрока или нет, да и разойдемся. Не хочу сегодня с тобой ругани. Устал я от тебя…
«Ах, так я тебя еще и утомил, червь бумажный, еретик чернокнижный… Отрока тебе? Удумал! Щас, отдам, чтоб ты ему мозги набекрень сворачивал…», - внезапно в горле у игумена запершило, какая-то противная кислота разлилась по гортани. Он судорожно сглотнул – раз, другой, закашлялся… В глазах все поплыло, потемнело. И вдруг, там, во мраке явился стол, берестянный туес старца Макария, большая ложка рядом с ним…
- Исайя, отец игумен! Что с тобой? – авва Досифей подскочил, подхватил его под руку, застучал ладошкой по спине:
- Эй, кто ни будь! Игумену плохо! Воды с трапезной принесите!
Принесли воды. Исайя долго, не прерываясь, пил. Почти осушил целую братину.
- Ну, что, полегчало? – авва Досифей, все еще тревожась, заглядывал в лицо игумену. Тот молча кивнул в ответ. Дышать стало легче, но противная кислота во рту все еще ощущалась.
- Ладно, отец игумен, не нужен мне никакой Феодорит, раз ты из-за него помирать задумал. Живи и здравствуй во славу Божию, да на пользу Соловкам, - и Досифей, развернувшись, пошел прочь.
- Эй, эй, - засипел ему вслед, замахал руками игумен.
Авва Досифей остановился, развернулся к нему, упер руки в боки:
- Оздоровел, никак? Дальше ругаться будешь?
- Не, не…, - замотал головой отец Исайя, и рукою поманил Досифея: «Подойди, мол, поближе».
Авва Досифей вернулся, склонился ухом к губам игумена.
- Забирай, - Досифей не поверил услышанному, переспросил:
- Что – забирай?
- Да не «что», а «кого»! Отрока забирай, Феодорита. На неделю. А через неделю я в Шую поеду и его туда, к Зосиме, атаману нашему, монастырскому увезу. Пускай там подвизается. А то мы с тобой тут из- за него друг друга жизни лишим, - и игумен расплылся в улыбке – широкой и добродушной. Авва Досифей бросился ему на шею, облобызал, чуть не задушил в объятиях:
- Спаси, Господи! Вот, спаси Господи-то! Ты уж прости меня, Исайюшка, коли я что не так. Но ты ж ведь сам первой…
- Мо-олчи! – возопил игумен прорезавшимся голосом, - Молчи, нето вновь рассоримся! Иди на солеварню, скажешь Илье, что я велел Феодорита забрать. И чтоб всю неделю я вас кроме как на службе – нигде не видел. Ни тебя, ни его! Пшел вон!
- Спаси, Господи! Спаси, Господи! Спаси, Господи…, - зачастил скороговоркой авва Досифей, убегая на варницу.
- Степан! Кузьма! Шевелитесь же, неслухи! Сейчас леденцы пойдут! Прогорит црен – головы пооткручиваю! Феодорит, подай-ка мне мои грабли!
Феодорит, ухватив здоровенные грабли дядьки Ильи, побрел на его голос в белом тумане, пригибаясь, поскольку внизу и дышать легче и хоть что-то видно. Едва он различил впереди его ноги, как здоровенная рука, чуть не подняв его вместе с граблями, вырвала их из рук, больно ободрав и занозив ладони.
- Илья, Илья-а! Эге - гей! Илья! Феодорит! Степан! Кузьма! Люди! Где вы!
Феодорит прислушался. Где-то в густых соляных испарениях плавал знакомый голос.
- Тут мы! – откликнулся он, и почти одновременно с ним, Степан с Кузьмой заорали наперебой с другой стороны црена:
- Тута!
- Здеся!
- Вот они мы!
Знакомый Феодориту голос заметался в клубах пара, видимо, окончательно потеряв направление, куда идти. Потом вдруг голос умолк, но раздался стук и бряканье чего-то сваленного наземь, и, прямо перед цреном, между Феодоритом и дядькой Ильей, возник ниоткуда авва Досифей. Едва появившись из тумана, он закачался, замахал руками, теряя равновесие, и чуть было не ухватился за край раскаленного црена, но дядька Илья успел поймать его за руки.
- Авва Досифей, а ты чего здесь? – округляя глаза от удивления, спросил главный солевар.
За Феодоритом. Игумен послал.
- Не отдам! – сразу и наотрез отказал дядька Илья, - я отца игумена уже предупреждал. У меня в течение дня с варницы, как с того монастыря – выдачи нет. И здесь я – сам себе игумен. В мои солеварные дела – никому не вступаться. И людей, тех, что вначале дня дали, до конца вари взад не требовать. Таков уговор был.
Вот выйду с варницы – ваша правда, монастырская: казните, милуйте меня – подчинюсь безприкословно. А здесь – моя, соляная правда. И пока варя идет – мне и казнить здесь, и миловать. Так вот, авва Досифей, отцу игумену и передай.
Проводи его до выхода, Феодорит, а нето угодит куда-нибудь, а на нас скажут – уморили мол, авву Досифея, поскольку пришел игуменской воли на солеварне добиваться. И прославят его как великомученика, а нас на црен голыми задницами посадят. И не заметим даже, как из ада земного в ад загробный переедем.
- Фу, ты, Илья, ужасы какие говоришь! Ты отдай мне Феодорита, Христом Богом молю! Нешто без него не обойдетесь? Неделю работали же, поработаете и еще неделю. А там – его и вовсе заберут.
- Куда же это?
- На матерую землю, в Шую, к монастырскому атаману Зосиме отправляют. Сейчас только игумен мне сказал. Так-то вот.
- Ну, оно конечно, игумену виднее… А тебе–то Феодорит зачем? Или не тебе, игумену?
- Да мне, мне! Я сам его у игумена еле выпросил. Мне жития писать надо, а из меня – какой писарь? Ползу по странице – как та улита, а каракули остаются, как от куры – лапой. А Феодорит пишет зело борзо. Отпусти ты его, Илья! Время идет, неделя всего осталась, сроку-то. Хотя бы сколько-нибудь написать успеем, а?
- Ну, так ты сразу бы все и объяснил. А то пришел: «А подать мне Феодорита, игумен приказал…».
- …Э.. Э!
- Ой-ей-ей! –
Со страшным, змей-горынычьим шипением метнулись во все стороны из-под црена струи пара, соскальзывая с судорожно бьющихся огненных языков.
- Сгубили црен! Прожгли! Тикай теперь все на волю, а то ошпарит, не ровен час! – орал где-то в белых клубах пара дядька Илья. Но его указания были уже запоздалыми. Все, находящиеся в варнице, с перепугу сразу же бросились к выходу, спотыкаясь, сбивая все на пути, толкая друг друга… Выскочив наружу, мокрые, задыхающиеся повалились наземь.
Последним вышел Илья. Чувствуя свою вину, и работники, и даже авва Досифей, приподнялись, каждый порываясь что-то сказать, но Илья, окинув их взглядом, лишь промычал:
- Эх, вы-и! – покачал головой, и тоже сел на протаявшую желтую траву, рядом со всеми. Он сорвал пожухлую прошлогоднюю травинку и стал грызть, поглядывая куда-то в море.
Авва Досифей, нарушая тягостное молчание, подошел сзади к солевару, робко похлопал, прочти не наклоняясь, по могучей спине:
- Слышь, Илья, давай вместе к игумену пойдем. Я так и скажу, что все из-за меня, что я во всем виноват: пришел, отвлек от работы…
Илья, не оборачиваясь, продолжал грызть травинку. Подошел и Феодорит:
- Дядько Илья, я тоже пойду к игумену. Мне что, я через неделю уеду. Пусть меня наказывает.
Илья повернулся:
- Да что - вы!.. Вон - виновники сидят! На солнышке млеют! – он медленно поднимался с земли, с угрозой продолжая: - Говорил я вам, рассол шевелить надо, чтоб ни мгновения не застаивался? Про «леденцы» говорил вам?..
- Говорил, - видя угрожающе вздымающегося над землей Илью, Степан с Кузьмой тоже начали осторожно подниматься, оглядываясь по сторонам, намечая пути к внезапному и молниеносному отступлению.
- Я вам обещал головы открутить, если црен спалите?! – ответа на вопрос не последовало. Подварки уже мчались, мелькая подошвами поршней, к лесу. Илья рванулся вдогонку, думая с ужасом про себя: «Не дай Бог, догоню».
Вскоре вся троица скрылась из виду.
- Ну, и что мы теперь делать будем? – спросил Феодорит.
- Не знаю, - пожал плечами авва Досифей, - надо бы, конечно, игумену обсказаться, да как без Ильи. Без Ильи мы как ябедники придем.
- А Илью ждать – сколько будем? Может он их там, в лесу, сгоряча насмерть поубивает, да сам где-нибудь сокроется… А мы, значит, пока Илья не появится – прятаться будем?
- Нет, не будем… Ладно, пошли к игумену, - и авва Досифей решительным шагом направился к монастырю. Феодорит шагал следом. Они довольно быстро добрались до хозяйственных построек, миновали рыбацкие и работницкие избы, поравнялись с церковью. Отсюда, по мере приближения к игуменскому дому шаг аввы Досифея становился все медленнее и нерешительнее. Не дойдя до него шагов пятидесяти, он отошел с дороги в сторону и присел на большой серый камень-дикарь. Ни о чем не спрашивая старца, Феодорит тоже примостился на камне, спиной к нему. От яркого весеннего солнца камень прогрелся и теперь отдавал людям накопленное тепло.
«Согревает, - подумал о камне Феодорит, - а не подошли бы мы, да не присели здесь, так и растратилось бы все тепло бесполезно. И у людей тоже так… И доброта, и вера в каждом, поди, есть, да не от всех востребована. Но человек ведь – не камень, вот он и ходит, и ищет, как отдать тепло свое, душу растратить для людей, для Бога. Только совсем уж заблудший не ищет, который вовсе с пути сбился, и ему уже все едино – в какую сторону идти, потому как, где добро, где зло - он уже не разбирает. Я вот, тоже, кажется, блуждать начинаю…».
- … я чего ради в монастырь этот так стремился, - Феодорит сам не заметил, как начал говорить вслух, - думал, здесь, вдали от мира, от суеты человечьей, мудрые старцы, спасающиеся среди пучины морской лишь Божьей благодатью по их молитвам, научат меня жизни праведной, поведают какие-то истины, неведомые там, в миру… А вышло что? Я же теперь, оказывается, и причина раздора вашего с игуменом. И гоните вы меня от себя прочь. Или я и впрямь в чем провинился пред вами, пред Богом… Меня в Ростове, на архиерейском дворе, сам владыка и чтению, и писанию, и толкованию Псалтири учил, и греческому… А здесь, оказывается, все это никому не надобно, авва Досифей?
- М-м? – старец видно, задремал, а может, просто слушал, не зная еще, что ответить. Феодориту легко было говорить, не видя лица собеседника. Он, честно говоря, и не задумывался, слушает ли его кто-нибудь, так, просто мыслил вслух.
- Я думал, что обрету здесь жизнь покойную, безстрастную. Закалюсь в трудах, постах и молитвенных бдениях с опытным наставником. Мечтал о душеспасительных беседах и рассуждениях о Господе… А здесь – кипение страстей. В миру – и то, разве где на торгу такое увидишь.
А в церкви служба? Без души, без понятия – придут, отбубнят, как повинность отбудут – и прочь скорей. Насмотрелся я за неделю-то. Вот в Ростове у нас служили… И слезами умиления обольешься, и страх Господень испытаешь.
А за пределы церкви выйдешь – так и вовсе, словно в городище каком. Все разговоры: о сетках, веревках, карбасах, о лесе да строительстве, о соли той же, о мешках, пеньке, муке… О Господе и слова вставить негде. Вроде как все – для себя, а не во славу Божью делается. А и жития, что мы списываем - не столько во славу Божью, да в память об угодниках Зосиме да Савватии, сколько в восполнение писаний, собранных покойным старцем Германом, да по нерадивости утраченным…
Не поеду я ни в какую Шую. Я – от мира в монастырь бегу, а меня из монастыря – в мир. Сбегу в лес, умолю какого-нибудь старца-отшельника меня в ученики принять…
- Эка! А кто в монастыре и пощении даже до последнего своего издыхания пребывать Богу обещался? – внезапным вопросом прервал рассуждения молодого инока авва Досифей.
- Вот потому и сбегу, что я обещался в монастыре быть, а мне этого обета исполнить не дают.
- Ну, во-первых, хочу тебе напомнить, что ты еще и игумену покорным быть обетовался, да и братии тоже. А во-вторых, земля на Шуе да на Вирме – тоже монастырская. Так что там монахи наши быть должны. А во - третьих, скажу тебе: сам не знаешь, от чего отказываешься.
Ты сейчас плакался, что наставника тебе настоящего нет. Так вот, Зосима, атаман наш монастырский, самый, что ни на есть наставник тебе будет. Жития он постнического, строг, но справедлив. И в молитве прилежен, и грамоте разумеет. Греческого, правда, да латыни не знает, но зато – и по-карельски, и по-лопарски, и по-фински говорить может. А при нужде и с немцами мурманскими объяснится. И посылаем тебя туда, чтоб ты не просто учеником, а со временем и помощником, и, быть может, приемником ему стал. Откуда, ты думаешь, в монастыре такой достаток? И мука, и ткани, и одежда, и обувь у братии, посуда, утварь различная, - все Зосима.
- Ясно. Значит, в купцы монастырские меня определить решили.
- Да что ты мелешь! Это Зосима-то – купец? Да он – сопостник и ученик Зосимы, покойного начальника монастыря нашего! Здесь, на острове вместе со всеми подвизался. В посте и молитве мало кто ему равен был. А послали игумен да братия, и поехал на Шую, послушание исполнять, не в пример тебе… Строптивцу. Ты же инок теперь. Для монаха что главное? Послушание! А слушаться не будешь – тебе никакой наставник не поможет.
Порою, может казаться, что тебя вообще глупость какую, несуразицу делать заставляют. А ты делай – да Богу молись. Ты за послушание отвечаешь, а думает за тебя игумен, или наставник твой.
- Так что же, мне вообще безмозглым стать надо?
- Это сейчас ты безмозглый – со всеми своими науками: и нашими, и греческими. У настоящего монаха – другой разум. Он – Богом мудр.
- Как так?
- А вот так! Будешь ты, к примеру, всю жизнь трудиться, писания многомудрые писать. Но писать, скажем, от себя будешь, от своего разумения – без благословения, без молитвы… Не от Бога, в общем. А другой человек будет в пустыне всю жизнь Богу молиться и славить его, ни единой буквицы не понимая, и по слабому разумению своему, допустим, и молитв-то многих не зная. И ты будешь утешаться тем, что людям добро делаешь, для человеков живешь, а он, отшельник будет счастлив тем, что Богу угождает.
- Ну, и что?
-А вот и то! Искончаются ваши жизни – и твоя, и его. От тебя останется труд велик – книга толстая. А от него ямка малая, которую он копал, сам не понимая для чего, так, по наитию от Господа. Господь ему повелел, а он и начал копать, не думая.
- И какой прок от той ямки людям? А Господу, какой?
- А такой, что все твои писания сгорят, либо будут рассеяны, либо укрыты от пожара и рассеянья так, что никто никогда их не найдет и не прочтет.
- Почему же?
- А потому что не Божье это творение, не от Бога оно…
- А как же книги еретические, писания колдовские?
- Ну, на такие писания тоже благословляются, только от другой силы. Много чести – поминать ее здесь, в монастыре. Не собираешься же ты бесовские книги писать.
- Нет, спаси, Господи!
- Тогда пропадут все слова, тобой написанные без Бога. Поскольку сказано: «Слово – есть Бог».
- Ладно, согласен. Но от ямки-то, какая может быть польза?
- А Богу все возможно. В ту ямку соберется вода, образуется озеро, разведется в озере рыба. Придет на берег озера инок и оснует обитель. А в обитель ту придут многомудрые старцы, и во имя Божие напишут многие книги, которые люди будут читать и славить Господа. А вот теперь подумай, чья жизнь полезнее и нужнее была и людям, и Богу?
- Но ведь старца того никто не вспомнит.
- А это – опять же, как Богу угодно будет. Сколько имен память народная и без писаний до нас из древних времен донесла…
Беседа их, возникнув, вроде бы, ниоткуда, ничем и завершилась. Еще немного посидев спина - к спине с аввой Досифеем, Феодорит сполз ниже, присел на корточки, прижимаясь к теплому камню спиной, запрокинул голову. Щурясь от яркого света, он смотрел на белые густые облака, и думал, что они совсем такие же, как те, в солеварне. Только, наверное, сладкие…
Игумен Исайя лежал на постели с мокрым полотенцем на голове. Келейник Клементий суетился вокруг него, то предлагая расстелить постель, то протягивая кружку с брусничным морсом, то поправляя полотенце, сползающее на глаза. «Разбегался, засуетился… Вот всегда так. Когда нужен – не дозовешься. Сегодня чуть Богу душу не отдал. Где он был? Келейник называется!.. Хорошо, хоть Досифей рядом оказался.
И чего я с ним все ругаюсь? А он, гляди-ка, зла не помнит вовсе. Как испугался-то за меня, как забегал… Да, верно говорят: «Друзья познаются в беде».
Если уж есть в монастыре человек, который более других дорог и близок ему, Исайе, так это конечно – Досифей. «Нет, вот, оздоровею, отвезу Феодорита этого в Шую, и замирюсь с Досифеем по самый гроб жизни. И будет у меня с ним любовь и согласие. Главное – с ним не ругаться, потому что последующие скандалы из ругани с Досифеем как раз и происходят…»
В дверь постучали.
- Аминь, - еле слышно прохрипел игумен, - Клементий, встреть, кто там…
Переминаясь с ноги на ногу и поеживаясь, как от озноба, вошел авва Досифей. За ним, тщетно пытаясь спрятаться за сухопарым старцем, - Феодорит. Едва перекрестившись, еще с порога Досифей понял, что игумена никак не надо бы сейчас расстраивать. И, от всего сердца жалея его, даже более, чем себя, решил, насколько возможно, отдалить неприятную новость, скрасить чем-нибудь приятным, хотя и понимал, что о црене сказать все равно придется.
- Мы вот тут пришли проведать, как здоровье, узнать, не надо ли чего…, - вошедшие продолжали переминаться у входа. Клементий напружинился, ожидая распоряжений игумена, пытаясь угадать, что тот прикажет: приветить вошедших, как гостей дорогих, или гнать взашей. К его удивлению, выпало первое.
- Климентий, что встал, как истукан. Поставь скамью, да посади гостей. Морсу налей. Жарко, поди, на улице.
Досифея хоть и трясло, но от страха и напряжения все лицо его покрылось капельками пота, и он выпил три кружки морса, прежде чем вновь заговорил.
- … Вот я и говорю, пришли проведать, - отирая после морса губы, то ли продолжал, то ли вновь повторял он прежде сказанное, оттягивая время, радуясь мирному общению с отцом Исайей и с ужасом предчувствуя роковую развязку.
« Гляди-ка, - дивился игумен, - даже навестить пришел Досифей. И Феодорита с собой привел. Я-то думал, они, на радостях обо всем забыв, в свои бумаги зароются. А они… ишь, как! Значит, я для них важнее даже этих самых бумаг. Любят они меня. Такого, как есть, любят. С грехами, с ошибками…, – Исайя чуть не прослезился от умиления, - А может, не отправлять никуда Феодорита? – вдруг подумал он, - пускай бы Досифею помогал. А что! Писания, Жития… Это занятие нужное. Вон сколько баек о Зосиме и Савватии. Разобраться надо. Что правда – то бумаге предать, что ложь – забвению…».
- … а еще поблагодарить тебя хотел, за то, что ты великотерпеливо снося мои неразумности, все-таки отдал мне Феодорита, доказав тем самым, что слово игуменское крепче гранита. И если игумен сказал, что жалует, то его решение не повернет вспять ни потоп, ни пожар, ни другое какое бедствие, - Досифей потихоньку, тихой сапой подъезжал к цели своего визита, и тут еще Исайя сам помог ему:
- Верно ты говоришь, отче Досифее. Сколько бед, сколько нужд разделили мы с тобою. И пожары были, и потопления… Ни один пуд соли съели…
- Вот о соли-то, вернее о солеварне я и хотел сказать. Верно ты говорил, отец игумен, многая беды мы с тобой перенесли, и гляди–ко, выстояли. Так перенесем и еще одну беду…, - авва Досифей, видя, что игумен снимает с головы полотенце и пытается встать, приподнялся и сам со скамьи и успокоительно вытянул к отцу Исайе руки, призывая лежать, - … беду, - продолжал он, - не столь великую и страшную, да и не беду вовсе, а так, происшествие…
Исайя сдернул полотенце с головы. Сел на кровати.
- Ну, говори, не томи, что там за происшествие.
- Как распрощались мы у церкви, пошел я на солеварню. Прихожу…
- Сгорела, что ль? – глаза игумена округлились от предчувствия чего-то ужасного.
- Да нет, что ты! Это б тебе сразу сообщили и без меня…
- Да говори, уж, не томи!
- Да ничего страшного, ложись, отец игумен, не расстраивайся. Црен на варнице чуть-чуть прогорел. Ма-ахонькая такая дырочка. Поди, можно будет тестом, али глиной залепить.
- «Ма-ахонкая дырочка», говоришь. Да ты знаешь, что такое загубленная варя? Сколько соли не получено. Сколько дров зазря заготовлено да спалено. Люди целый день заняты были зазря! Да еще разузнать надо, что там за «дырочка». Тебе верить, Досифей, - себя не уважать. У тебя голова безмозглая – тоже «ма-ахонькая», так может, ты головой своей «дырочку» - то замерял.
Исайя вновь сел на кровать, обхватил голову, сокрушаясь:
- Ну, скажи ты мне, Досифей, можно ль с тобой в мире и согласии жить. Где ты – там и раздор, и беда, и несчастье там. Думал, отправлю Феодорита твоего – будет у нас мир и согласие. А теперь… Теперь думаю, куда бы мне тебя вы-
слать. Или, может, самому от тебя сбежать – куда глаза глядят… Что там, на солеварне было-то, как дело вышло?
- Да никак. Пришел я за Феодоритом, пробрался кое-как до Ильи, объяснил ему, что к чему, то да се, пока словом перемолвились… А оно как пыхнет, как зашипит… Еле ноги унесли…
- «Ма-ахонькая дырочка», - передразнил его игумен, полцрена, поди, прожгли, с болтовней твоей. Эх, говорил же мне Илья: «Никаких посторонних при варе, и людей не забирать, с утра назначенных…». Не он виноват, а я, игумен. Слышишь, Досифей, опять я виноват, но виноват, потому, что у тебя на поводу пошел. Слабину дал. Хорошо, хоть люди не пострадали. Изыдите! Убирайтесь с глаз моих. Видеть больше не могу. Занимайтесь, чем хотите, но не дай Бог вам к хозяйственным делам касаться. Все! Пшли вон!
Авва Досифей переглянулись с Феодоритом, и, считая, что легко отделались, поклонившись, попятились к двери.
- Стойте! – уже на самом выходе остановил их Исайя. – А солевары-то где?
Авва Досифей уже открыл было рот, чтобы рассказать о том, как они убежали в лес, но с улицы послышались крики.
- Гляньте-ка, чего там? – встревожился игумен.
Досифей, Феодорит и Клементий выскочили на крыльцо. Мимо игуменского дома Степан с Кузьмой на носилках, связанных из веток проносили окровавленного Илью.
- Это что ж? Это вы что ль его так? – подскочил к подваркам Досифей.
- Как же! Справишься с ним, с медведем… Сам. Споткнулся – да под откос. И все по камням, по камням… Ниче, жить будет. Побился только, а кости вроде целы. Отлежится…
- Подождав немного посланных на улицу, игумен, не утерпев, вышел и сам. Подошел к носилкам, постоял рядом, расспрашивая. Огляделся и погрозил кулаком вслед удаляющейся парочке – авве Досифею и Феодориту…
|
Комментариев нет:
Отправить комментарий