Николай Колычев
Набегались, рогатенькие? Домой пора, темнеет уже. Пойдем, Бяха, пойдем... - И я потихоньку двинулся к ферме, заманивая Бяшку, озорного годовалого бычка, ладошкой, сложенной лодочкой, как бы предлагая угощение.
Бяха мыкнул коротко и потрусил за мной, увлекая все небольшое стадо: четырнадцать годовалых бычков и десять двухмесячных, недавно привезенных, еще удивленных этой вольной жизнью без заборов, под открытым небом.
Быки послушные, ни плетки, ни кнута у меня и в помине нет, я и прутик-то в руки беру редко — без надобности. Только позовешь — издалека увидят, бегут.
 |
| Николай Колычев на своей ферме. 1990-е гг. |
Ну, вот уже и до фермы рукой подать. Выйдем на шоссейку, еще метров триста — и наш поворот.
Вдалеке послышался шум машины, я прибавил шагу. Какая-то смутная тревога закралась в душу, хоть и не впервой проводил я здесь свою скотину, и машины случались — и вдогонку, и навстречу. Быки не боялись техники, к машинам относились равнодушно, неторопливо уступая им дорогу. Но сейчас на подтаявшую, укатанную шоссейку сыпался легкий снежок, и она скользила под ногами. Было еще не темно, но света уже не хватало.
Шум машины приближался. Я побежал, до поворота ведь всего ничего. Быки растянулись длинной вереницей по обочине.
Впереди сквозь деревья забрезжил свет фар. Нет, не успею. Собьет, точно собьет. Надо сгонять быков с дороги, в овраг, к лесу.
Развернулся и кинулся на стадо, пытаясь спугнуть, но, верные своей привычке, бычки крутились у меня за спиной, думая, что я с ними играю. В отчаянии метался я между ними по дороге, а они радостно взбрыкивали задними ногами, кхекали, подпрыгивали, вились вокруг меня, и не находил я ни слова, ни крика, ни другого какого средства, чтобы предупредить, уберечь их от опасности.
И когда из-за деревьев фары выплеснули нестерпимо-желтый свет, я побежал навстречу машине, размахивая руками.
Но быки бросились вслед за мной, обогнали. Их тяжелые черные силуэты закачались перед глазами, утопая в едкой желтизне.
Я остановился. Быки продолжали бежать вперед, навстречу своей гибели. Нет ничего ужаснее мгновений приближения неминучей беды. Беды, которой еще нет, но которой уже не может не быть. Час, полчаса, минуту назад можно было что-то изменить, как-то исправить... И теперь — уже ничего не сделаешь, все бесполезно. Ах, если бы знать, в какую беду отольется излишняя любовь и ласка. Ах, вернуться б назад да взять бы в руки плеть, чтоб боялись, чтоб спаслись.
Беда неминучая — плата за ошибки. Не за одну, не за две. Собираются наши ошибки, копятся капельки. Каждая капелька — пустяк, ерунда. Собирается по капельке море, обрушивается на нас, и если не захлебнешься сразу — поди-ка выплыви.
И неведомо, какая ничтожная ошибка обернется неминучей бедой, как неведома, неугадываема капля, переполняющая и выводящая из берегов море...
Водитель не сигналил, не пытался остановиться. Может, испугался тормозить на скользкой дороге, может, от рассеянности, может, от усталости, а быть может, и по равнодушию. Все! Раздались страшные удары. Рядом со мной пролетела туша и почти одновременно послышались сдавленные стоны, крики страдания.
Четыре быка лежали на дороге, еще перебирая ногами, силясь подняться. Одного, маленького, отбросило метров на двадцать, он скатился с откоса к бане Славки Подымникова и там затих.
В отчаянье перебегал я от быка к быку, зачем-то пытаясь помочь встать, подталкивал, помогая отползти с дороги, тряс, пытаясь оживить уже бесчувственные тела. Все это время я кричал, кричал, не слыша своего голоса, и, возможно, только этим криком и смог вытолкнуть из себя ту глыбу безысходности, которая, обрушиваясь, придавливает душу человека, разбивает на части его сердце либо дробит и рушит его рассудок.
Я огляделся. Машина — МАЗ, примерно на четверть груженная доской, — с помятой облицовкой стояла у обочины. Сбитые быки валялись на дороге, некоторые еще постанывали.
Что же я сижу?! Надо дорезать, пока не остыли. . ,
Скатился с откоса, перепрыгнув через скорчившегося и уже холодеющего в сугробе бычка: обогнул баню и распахнул дверь в дом. Славка Подымников ремонтировал сеть и как раз обрезал узелок ножом. Что-то невразумительно прохрипев, я выхватил у него нож и выскочил на улицу.
Уже почти стемнело. Свет уличного фонаря тускло пробивался за баню, высвечивая несчастный трупик двухмесячного бычка. Звал я его Бодун, Бодунишка. Ласковый был бычок...
Редко мы задумываемся над устойчивыми словосочетаниями в нашем языке. Красно солнышко, береза кудрявая, ясный сокол, трусливый заяц... Нет определений более точных, более мудрых, более кратких, но вместе с тем и полностью выражающих особенность растения или характер животного.
Телячьи нежности... Нежность — вот слово, выражающее всю сущность теленка. Человек теленку необходим. И не только потому, что кормит его. Теленку необходима ласка. Абсолютно сытый, он будет бегать за человеком, тыкаться носом в ладони, в одежду, лизать его руки, обувь, рассчитывая на ответную ласку. Даже и годовалый бычок, если он выращен в любви, может подойти и положить голову на плечо хозяину, прося, чтобы тот почесал ему шею.
Милые, как же так? Как же я вас резать-то буду? Ему уже не больно, успокаивал я себя.
Теленок действительно был почти холодным, горло перерезалось неожиданно легко, словно застежку-молнию распахнул. Густая, уже сворачивающаяся кровь обагрила мои руки, потекла в снег. Из вскрытого горла потянулась струйка пара. .
Я медленно взбирался на откос. Хотелось, чтобы и те быки, наверху, на дороге, были бы уже мертвыми. Страшно было даже представить , что буду резать по живому.
Выплыла луна, и стало светлее. Безобразной лепешкой с неестественно ныгнутыми ногами лежал на обочине Красивый. Мой самый большой, самый добродушный, самый красивый бык, с хитрыми раскосыми глазами, которые сейчас остекленели, налились мертвенным блеском луны.
Рядом притих Бяха с вывороченной челюстью и переломанными передними ногами. Попрошайка, которого мои дочки разбаловали пряниками и печеньем. Летом, когда он ложился отдыхать, девчонки садились рядом и с восторгом наблюдали, как маленькие печенюшки из их ладошек с хрустом исчезают у него во рту. А он вытягивал длиннющий язык, требуя еще и еще...
Словно замер на бегу Лисапед. В детстве был тощий — кожа да кости. Чтобы зря не кормить, хотел я его сдать на бойню, думал, все равно не выживет, зачем корма-то зря тратить, да он и кормов уже почти не ел. Ходил — ветром шатало. А потом такой вымахал — хоть кличку меняй...
Да теперь хоть меняй, хоть не меняй — все едино.
И тут раздался стон, похожий на стон человека, измученного зубной болью. Чуть подальше, за Лисапедом, приподнялся на передних ногах Яша, задние ноги его были вывернуты в сторону, видно, переехали по крестцу. Один рог у Яшки был отбит, и что-то темное, густое копилось в том месте, где был рог, собиралось в каплю, срывалось и разбивалось о дорогу, образуя лужу.
Буду перерезать глотки мертвым, а Яшка, может, тоже сам умрет, решил я и направился к МАЗу, где лежал Красивый.
Водитель приоткрыл дверцу и глядел на меня, но вылазить пока не решался. Увидев, что я с ножом иду в его сторону, даже дверцу захлопнул.
Тут подошел Славка Подымников. Стало не так страшно. Часто даже присутствие, взгляд из-за плеча, ощущение если не сочувствия, то хотя сопричастности кого-то облегчает наше горе.
Славка светил мне фонариком, но я, прищуривая глаза, чтоб не видеть, и потому раня руки, резал. Короткий Славкин нож быстро затупился от жесткой бычьей кожи.
Делал все это я почти автоматически, как заведенный, тупо воспринимая окружающий мир. Я давно заметил — в критических ситуациях, когда происходит что-то невыразимо ужасное, человек спасается тупостью. Притупляются эмоции, цветоощущение, слух. Только в таком состоянии человек способен совершать какие-то действия. Если же в организме не срабатывает защитная реакция, человек ни на что не способен. Он или сойдет с ума, или впадет в истерику, или вообще умрет.
Человеку нельзя жить в страшном мире. Чем страшнее мир — тем тупее люди.
— А с этим что будешь делать?
Я поднял глаза. Яша стоял уже на четырех ногах, хотя задние тряслись и выгибались во всех направлениях.
— Надо добить. Все равно не жилец.
— Слава, добей. Я не могу.
— Думаешь, я могу? Я вообще крупнее овцы скотину не забивал. А у этих — глаза-то... почти человечьи. Попроси шофера-то. Может, машиной? Какая ему раззица — четырех задавил: пускай и пятого кончает.
Мы пошли к машине. Дверцы распахнулись, и нам навстречу вышли двое.
— Мужики, добейте быка! — взмолился я. — Не могу, ведь растил, выхаживал. Они потупили глаза и только отрицательно покачали головами.
— Надо бы ГАИ вызвать.
Славка объяснил им, где телефон. Один ушел. Второй залез в кабину и хлопнул дверцей. Яшка покачался на искалеченных ногах и сделал несколько шагов по направлению к ферме.
— Слав, принеси топор, а я трактор пригоню, хоть посвечу, да и надо оставшихся быков загнать, вон стоят у дороги, вдруг выскочат опять.
И я, схватив палку, погнал быков на ферму. Не привыкшие к такому обращению, они разбегались по сторонам, и я так и не смог загнать всех, как обычно, по разным помещениям. Пришлось загнать всех вместе. Три быка так и остались на улице.
Вернувшись назад на тракторе, я увидел, что Яша прошел уже добрую половину пути к повороту. Рядом с ним стоял Славка. Я подошел.
— Слав, а как их бьют?
— Не знаю. Поросят — тех обухом по лбу. А быков — не знаю. Слышал, как-то в сердце можно убить, ударом кувалды по голове, да горло сразу перерезать.
— Слушай: а если я его на ферму отгоню, может, очухается... Славка грустно улыбнулся и пожал плечами.
— Хозяин — барин... Как увозить-то будешь? Дачники разъехались. Круша вроде здесь был, да что с него толку — инвалид, да еще и грыжа у него, собирается на операцию ложиться. Жена его одного никуда не отпускает. Надо тебе в совхоз звонить. Ладно, пойду сам позвоню, а тебе Крушу пришлю да скажу, чтоб нож захватил. Есть у него хороший — недавно поросят резал. Ну, я пошел.
— Погоди...
Мне не хотелось оставаться одному. В одиночку легко сделать что-то хорошее, доброе, Зло творится коллективно, чтоб потом можно было сказать: "Не я один такой", и сказать это в первую очередь не кому-то, а самому себе.
Яшка продолжал потихоньку ковылять вдоль дороги. Сделает шажок-два, постоит, соберется с силой и опять — шажок-два.
— Так говоришь — топором по лбу?
— Не знаю, попробуй, — Славка протянул топор. — Добей, все равно не жилец, глянь, как мучается.
Я подошел к Яшке. Один глаз его постоянно затекал кровью из отбитого рога, и он встряхивал головой, пытаясь освободиться от липкой пленки, заволакивавшей взгляд, но этими встряхиваниями только причинял себе новые страдания.
Размахнувшись, я со всей силы ударил обухом между рогов, но топор, звякнув, отскочил,.
а Яшка, удивленно мыкнув, глядя прямо в мои глаза своим единственным видящим глазом, тяжело, враскачку двинулся на меня.
— Отойди, помнет! — крикнул Славка.
— Ну его к черту! Звони в совхоз. Пускай приезжают, забивают, забирают — делают что хотят.
— А приедут ли? Кому звонить-то? Рабочий день давно кончился.
— Звони жене, что-нибудь придумает. А Яшку я погоню тихонько к ферме.
Славка ушел. Я отошел в сторонку, сел прямо на снег. Трясущимися, непослушными руками долго чиркал спички, тщетно пытаясь прикурить папиросу. Яшка потихоньку доковылял до трактора, привалился к большому заднему колесу. Стоял, отдыхая.
Яшка трактор любил. Вообще бычки к трактору относились, видимо, как к живому существу. На тракторе я привозил им корма. Шум двигателя означал, что я приехал и сейчас выпущу их на волю. Выходя с фермы, бычки всегда обступали трактор, обнюхивали колеса, играли ведром, обычно висящим сзади, на заливной горловине топливного бака.
Все лето полеводческая бригада останавливалась у фермы попить чайку, перекусить. Подъезжало сразу несколько тракторов, и бычкам обязательно что-нибудь перепадало от трактористов.
Вот и прижался Яшка к трактору, ища опоры и поддержки.
— Ну, пойдем, Яша, домой, пойдем, голубчик.
Я тихонько подтолкнул Яшку сзади. Он качнулся, сделав несколько неверных шагов, остановился» вздохнул глубоко и поковылял, встряхивая разбитой головой. Казалось, не идет он, а падает. Не доходя до поворота, он вдруг круто свернул в лес. Ничего, пусть идет как идет. Видно, угол срезать решил. Только бы не споткнулся о камень или ветку. Потом не поднять будет.
Свет луны сочился сквозь кроны сосен, полосатя снег, делая места, исхоженные вдоль и поперек, незнакомыми. Пошел ельник, стало совсем темно и тревожно.
Яшка вдруг отвернул прочь от дороги к большой елке, нижние ветви которой свисали до земли, образуя шалаш. Вот в этот шалаш он и вломился, привалился к стволу и замер, тяжело, с подхрипом дыша.
Ладно, пусть отдохнет.
Яшка елки любил. В начале лета, когда он был еше совсем маленьким бычком, спасаясь от комаров, однажды так спрятался под похожей на эту елкой, что я еле нашел его. Несколько раз проходил совсем близко, а он, абсолютно черный, свернулся клубочком в густой тени лапника, да еще и морду в мох зарыл, только глаз и торчал из мха. Вот по этому глазу и нашел я его тогда, вернее, почувствовал, что кто-то смотрит мне в спину. Зато после этого случая знал уже, где его искать. Под елки глядел внимательно.
— Ну, Пойдем, Яшенька.
Яшка измученно взглянул сквозь еловые ветки. По черной морде покатились две слезы: одна — ясная, другая — темная, кровавая.
Я понял, что дальше он уже не пойдет. Но если издохнет здесь, как же его вытащить на дорогу? Сюда ничем не подъехать, а тащить на руках — человек пять здоровых мужиков надо, да и то намаешься.
Опять взглянул в страдальческие Яшкины глаза. "Был бы ты, Яша, мой — оставил бы я тебя здесь, помирай спокойно хоть под этой елкой, хоть под какой другой. Но не мой ты, государственный. Пропадешь — значит, вроде как я тебя украл, понимаешь? Надо идти".
Я начал выталкивать быка из-под елки. Медленно, по шажку, упираясь, выбирался он из-под нее, но до следующей елки ковылял уже сам, опять нырнул под ветви — отдыхал, и вновь выталкивал я его оттуда. Так, от елки к елке, добрались мы до нашей дороги к ферме.
"Ну, теперь, наверное, пойдет сам", — подумал я.
Ферму уже было видно. Три быка, видные издалека в лунном свете, бродили по пригорку.
Выйдя на дорогу, Яшка увидел быков, замычал, сделал несколько шагов по направлению к ферме, но вдруг опять, круто повернувшись, с непонятно откуда появившейся силой ринулся в лес, к елкам. Я успел схватить его за хвост, но он с какой-то одержимостью рвался туда, в темень леса, уволакивая меня за собой. На мгновение остановившись под первой елкой, он ринулся к следующей. Надо было что-то делать. Бык уходил. Забьется в глубь леса — до утра не найдешь.
Я забежал сбоку. Удалось повернуть его, и теперь от елки к елке он приближался к дороге, пока не замер под крайней, у самой дороги, поняв, что убежать не удалось. И от досады, от безысходности замычал — как завыл, длинно и тоскливо.
"Нет, надо кончать, пока стоит у дороги!"
Разгоряченный, я пробрался к быку, схватил за оставшийся рог, запрокинул ему голову и по рукоятку всадил ему нож в глотку, протащил его, расширяя рану. Яшка захрипел, упал на колени, положил голову на снег, прижимаясь горячей раной. Держась за рог, я пытался приподнять, повернуть его голову, чтоб нанести еще удар, дорезать, но бык мотнул головой, и я полетел в придорожные кусты.
Вновь и вновь бросался на него, нанося беспорядочные удары ножом в шею, но вновь оказывался в кустах. Обессилев, сел рядом с быком. Но столько укоризны было в его глазах, столько удивления, что никуда, ни в какую тупость укрыться от этого взгляда мне было не под силу. Вынести этот взгляд я не мог.
Встал и пошел к ферме. Разделив быков по помещениям — отдельно больших и маленьких, загнал троих с улицы, бросил сена, налил воды в поилки. Быки словно что-то понимали, стояли притихшие и послушные, смотрели на меня скорбно и сочувственно.
— Есть кто живой? — с улицы в дверной проем заглядывал Круша. — Я тебе нож принес, Славка ко мне забегал. Там ГАИ приехала, шел бы на дорогу.
— Быка еще одного недорезал. Ты шел у дороги, не видел?
— Нет.
— Неужто в лес ушел-таки? Пойдем-ка.
Взял у Круши нож и направился к тому месту, где оставил Яшку. Круша торопливо заковылял сзади, поблескивая фонариком.
Быка не было. От места схватки тянулся глубокий след, в темных пятнах крови от елки к елке. По этому следу и нашли его. Яшка не двигался.
— Готов, что ли? — Круша попинал торчащую из-под елки ногу быка. Она дернулась.
— Нет, живой еще, .
Я посмотрел на Крушу. Словно страхуясь, он зачастил:
— Да одному-то, оно, конечно... А я — какой помощник, сам еле хожу, да вот грыжа еще.:. Подошла тетя Женя, жена его, принесла топор.
— Твой, наверно. Я-то иду — на дороге топор. На-ко вот. А быков по затылку бить надо, а не в лоб.
Я подошел к елке, обрубил ветки, чтоб виднее было. Яшка так и лежал, прижимаясь к снегу израненной шеей, глядя снизу вверх на меня тоскливо и укоризненно, словно хотел сказать: "Эх, хозяин, хозяин, и убить-то ты по-человечески не можешь. Сам мучаешься, меня мучаешь".
Я медленно занес топор, бык лежал спокойно, видно, понял сам, что только смерть избавит его от мучений. Топор с хряпом опустился обухом на Яшкин затылок, он дернулся всем телом вперед, чуть не сбив меня с ног. Я ударил еще раз. Бык затих. Опустившись на колени, перерезал глотку. На замерзшие руки полилась теплая кровь.
Мы вышли на дорогу, где уже стояла машина ГАИ...
Уставший, измученный, все никак не мог уснуть в ту ночь. Хотелось плакать, но слез не было.
Лишь под утро провалился в сон, черный и страшный, как ужас минувшего. И снились мне черные силуэты быков, убегающих в желтое марево.
— Куда, куда же вы! — кричал я им. Бежал, догонял.
И длился, длился миг беды. И бежали, бежали они навстречу гибели. И не было им спасенья.
И нет прощенья мне.
Комментариев нет:
Отправить комментарий