Управившись по хозяйству, Мария долго сидела за столом, вслушиваясь в дыхание мужа за занавеской. Когда дыхание учащалось, и Онисим начинал постанывать, она вставала, подходила к нему, поправляла одеяло, гладила прохладной ладонью горячую мужнину голову, всхлипывала, падала на колени у икон, вновь садилась за стол, вслушиваясь...
Наконец, измученная переживаниями, страстным желанием помочь мужу, и своей неспособностью сделать что-нибудь, она решительно набросила тулупчик, и на ходу одеваясь, выскочила из дома. Еще не зная, куда пойдет, она почти бегом бросилась по улице, мельком бросив взгляд на двери соседского, Авдотьиного дома. Двери были подперты колышком. "Ушла куда-то рядовуха моя", - отметила про себя Мария.
Как-то непривычно тихо было вокруг. Ни прохожих, ни детворы. Мария, как во сне, побрела по улице, уводящей ее к морю, к торгу. Еще не дойдя до торговой площади, услышала она неясный шум и гул, прибавила шагу и с пригорка, там, где улица, изогнувшись, полого опускалась вниз, увидела толпу, колыхающуюся на торгу. Подхлестываемая любопытством, она уже хотела броситься бегом туда, но сзади раздалось приглушенное покашливание, она обернулась. Перед ней стоял Моаксан.
- Меня ищешь, - тихо, почти шепотом прохрипел колдун. Он не спрашивал ее, произнося слова утвердительно, без колебаний, пронизывая ее горячими угольками прищуренных глаз.
Мария, забыв про торг, про шумящую толпу, обмерла, пронзенная этим взглядом, как камбала, заплывшая при отливе на мелководье, проколотая острогой. Несколько мгновений она стояла, открыв рот, не зная, что ответить.
- Ну, говори, что с мужем.
Марии вдруг стало жутко. "Откуда он знает?" Она хотела, было, броситься бежать, но словно какая-то сила держала ее, не давала сойти с места. Постепенно тревога уходила. Покоя в душе не было, но все ее существо опутало какое-то равнодушие, покорность всему происходящему. "Видать, Авдотья ему сказала", - успокоила она себя. "Ну, да ладно, Господи, прости. Может и права соседка. Пусть уж Мокся попробует, чем черт не шутит, может и вылечит Онисима. А грех... Грех отмолим, Господь милосерд. Был бы муж жив и здоров, а там..."
- Болен Онисим-то мой. Совсем плох. Френчуги вконец извели. Помоги уж, Мокся, коли сможешь. А мы в долгу не останемся, - прошептала она, отводя от нойды глаза, и с трудом поклонилась, переламывая одеревеневшую, никак не желавшую гнуться спину.
Брякнув костяшками на одежде и бубенцами на шапке, нойда шагнул, вплотную приблизив свое лицо к ее лицу. Пахнуло непривычным, дымно-горьким.
- Вечером... Вечером камлать приду. Молчи только. Не говори ни кому. Ждите. Вечером, вечером, как стемнеет. Камлать буду. Духов звать. Не боись, не боись, поставлю твоего Онисима на ноги...
Мария слушала его, сморщившись, затаив дыхание и плотно зажмурив глаза, словно боясь, что вместе с речью колдуна войдет в нее дух нечистый, завладеет ею, подчинит себе. Ей даже показалось, что в лицо полыхнуло пламенем адовым...
Она открыла глаза. Никого рядом не было. Мария оглянулась. Никого. Толпа на торге поредела, начала растягиваться темными ручейками по улицам села. Она медленно побрела навстречу приближающимся людям.
Встречные здоровались с нею, она же раскланивалась, глядя куда-то сквозь них, словно не узнавая, и встретившись с нею взглядом, никто не решался заговорить. И без того земляки считали ее "не от мира сего", а непонятное всегда страшит, как страшил саму Марию шаман Мокся и предстоящий вечер.
Так добрела она почти до самого торга. И тут налетела на нее Авдотья.
- Ой, соседушка, ты - то, где была? Ай ли и не видала, что тут деялось?!
Не отвечая, Мария стояла истуканом.
- ...Санька-то Сыч, весновальник с Новаграда, с Савель Игнатьевичевым Анфимом бились. Ох и бились! А после и наш Пашка Зуй... Ну да ладно, пошли уж до дому, я по дороге расскажу. А то может быть, к Моксе зайдешь. Он тут, недалече, в куваксе своей у моря. Я только то него.
И, нагнувшись к самому уху Марии, Авдотья скороговоркой зашептала:
- Справилась я у него о твоем деле. Он ничего, согласный он твоего Онисима полечить. Только я ж без тебя решать не могу. Надо бы тебе самой его попросить. Пойдем уж, дойдем до него...
- Говорила я уже с ним.
- Как так? Когда? Я ж только от него иду. Не могла ты, Мария...
Авдотья схватила соседку за плечи, с тревогой вглядываясь в ее лицо, но та резким движением освободилась из ее объятий, и уверенно зашагала домой. Авдотья семенила сзади. Всплескивала руками, сбивчиво, с "охами" и "ахами" пересказывая поединки на торгу...
После утренней службы старец Зосима решил все-таки навестить больного дьякона Онисима. По дороге зашел к старосте Еремею. Еремей насаживал сеть, готовил плав. Сидя на полу, он нарезал из больших листов бересты ровные, в ладонь шириной квадратики. Лист бересты он клал на широкую доску, сверху прижимал другой, поуже, и проводил острым, как бритва, ножом. Ловко получалось.
- Бог в помощь! - поприветствовал Зосима хозяина.
Еремей торопливо встал. Подошел за благословением.
- Все сам да сам. Поручил бы кому сеть-то... Серьезных делов - хоть отбавляй, а ты с сеткой возишься, - недовольно заворчал Зосима.
- Да я ж в охотку, для души. Сохнут руки по работе-то... Последнее время все языком да языком.
- Молодые как? Зять Варю не обижает?
- Слава Богу, не жалуется... А вообще-то не знаю. Что-то он портиться начал. Зиму - человек человеком, а как весновальники пришли - так все у них да у них. Дни и ночи - напролет. К промыслу, говорит, готовлюсь. А что там готовить? Давно уж все готово. Бражничает опять... Ты уж поговорил бы с ним, батюшка, поучил бы...
- А сам-то что?
- И-их! Послушает он меня, как же. Он, поди, окромя тебя никого и не боится, лиходей...
- Ладно, поговорю, ты пришли-ка мне его. Скажи, Зосима звал. Чем сегодня заниматься думаешь.
- А хотели с Лександром, с поселенцем новым на торг, к артельным, к дружинникам сходить. Мы тут летом руды добыли железной, так вот, посоветоваться хотели. Может среди весновальников рудознатцы есть или кузнецы. Лександра-то кузнечному делу малость навычен, а вот выплавлять железо самому, говорит, не приходилось. Видеть видел, а сам не пробовал... Найти бы знатока, чтоб подсказал, что да как.
- Дело доброе.
Еремей сгреб с полу берестяные квадратики и подошел к печи, скинул крышку с большого медного чана, выпустив облако белого пара. Начал задумчиво, по несколько штук бросать квадратики в кипяток. Зосима подошел, встал рядом. Береста в горячей воде корчилась, выгибалась, закручивалась в трубочки...
- Вот и меня так корежит, - пробормотал, глядя в чан Зосима, - совсем здоровья не стало. Помощника надо... Молодого... Чтобы успеть самому выучить. Чтобы было на кого оставить хозяйство.
- А мы-то с Онисимом что, тебе не подмога?
- Подмога-то подмога, да ведь и вы - не вечные.
Зосима перекрестился на иконы и молча вышел.
Дверь избы дьякона была подперта колышком и Зосима развернулся было, чтобы идти назад, но сообразил, что больной Онисим вряд ли мог куда-нибудь уйти. Отставив в сторону подпорку, он вошел в дом.
Онисим спал, тихо постанывая за занавеской. Зосима присел на край постели, рядом с больным. Легонько тронул его за руку, провел ладонью по лицу. Онисим не просыпался, но стонать перестал. Зосима достал четки, перебирая их, зашептал молитвы...
"Да. Уходит время. Уходит, - размышлял он, - вот ведь смолоду живешь - и вроде даже не замечаешь его, времени-то. А теперь... Чем ближе к концу, тем быстрее и быстрее несется, подхлестывает, торопиться велит... И, хоть знаешь, что торопиться некуда - вечность впереди, но хочется все же земные свои дела в порядок привести, доделать недоделанное, наладить, направить, чтоб и после смерти все шло хотя бы тем же порядком что сейчас, не рухнуло, не развалилось в одночасье... Хотя бы какое-то время".
Зосима вспоминал свою жизнь, пытаясь вспомнить, откуда, с какого дня, с какого события понеслась она все быстрее и быстрее... Со смерти матери? Отца? С кончины основателя Соловецкого монастыря Зосимы? Наверное, так. С уходом из жизни родных и близких человек приближается к своему концу. И время тут ни причем. Зосима вдруг представил, что все ушедшие живы. Пусть стары, немощны, но живы, здесь, рядом. И обрадовался, было, но резкая боль хлестнула по пояснице, отдалась в животе...
"Господи Иисусе Христе... ", торопливо перекрестился он, - "нет, воистину мудр Господь и не наше смертное дело выбирать себе сроки". Приступ боли повторился и Зосима представил на какие муки обрек бы он родных и близких, живи они в болезнях и страданиях до сих пор. "Слава Тебе, Господи, слава Тебе. Прости меня, грешнаго".
Он вновь посмотрел на спящего Онисима. "Даст Господь - и поживет еще, а нет, так и его время кончится. Так это ж только время. Земное время. А жизнь - она была, есть и будет. И здесь, и там, потом... И даже земное, былое, никуда не пропадает. Вот оно, есть... Ведь помнится все. А потом дети расскажут внукам, внуки правнукам. Значит, будет память. Значит, то, что было с нами, и до нас и после нас - никуда не денется. Как береста в кипятке - свернется в трубочку, сожмется... А развернешь - и вот она, во всю длину перед глазами... ".
Онисим застонал и открыл глаза.
- Кто здесь?
- Я это, я - Зосима. Ты спи, Онисим, отдыхай. А я помолюсь о тебе. Помирать-то не собираешься пока?
- Не-е. Неохота чегой-то. Жить хочу.
- Ну, так и не помирай, поживем еще вместе. Спи, я помолюсь.
- Ты у наших, у соловецких угодников, у Зосимы с Савватием за меня попроси...
- Попрошу, попрошу. Спи уж...
Онисим закрыл глаза, задышал глубоко и ровно, без стона. Помолившись над больным еще какое-то время, Зосима поправил одеяло и тихонько, на цыпочках вышел из избы.
Старца, выходящего из ее дома, Мария заметила издалека. Хотела, было, броситься к нему, благословиться, поговорить, посоветоваться, но уговор уже состоявшийся с шаманом удержал ее, заставил замедлить шаг и вовсе остановиться. Авдотья, шедшая сзади и глядящая лишь себе под ноги, увлеченная пересказом недавних событий на торгу, налетела на нее, чуть не уронив.
- Че встала-то?
Мария развернулась лицом к рядовухе.
- Глянь-ка, Авдотья, через мое плечо, видишь?..
- Вижу.
- Чего видишь?
- Старца. Зосиму вижу. Ну и че? Пошли, давай, чего стоять посреди улицы!
- Нет, погоди. Пусть уйдет. Постоим так.
- Да чего ты спужалась-то, Мария? Из-за Мокси что ль? Ты ведь и не была у него. Или была все же?
- Говорили мы с ним. Сегодня вечером придет. Сказал, камлать будет, - едва шевеля губами, прошептала Мария, - ой, боюсь я, Авдотья.
- Так ведь не знает никто. А Зосима и подавно не знает.
- Нет, подруга, все он знает. А я боюсь, если подойду, перед его лицом сама рассказывать да каяться начну. Зосима часто говорит:"Нельзя служить двум господам". А мы с тобой сегодня вон чего творим...
- Че творим, че творим! Ниче пока не сотворили. Не болтай, так никто и знать не будет.
- Я сама знать буду. Грех ведь, жжет душу-то. На исповеди все равно покаюсь.
- Ну, это потом, потом, а сейчас дело делать надо, вон, смеркается уже. Иди, на стол накрывай, поджидай "дорогого гостя", - Авдотья прыснула в кулак.
"Вот змеюка подколодная!" - подумала Мария, едва сдерживаясь, чтобы не сорвать с нее платок и вцепиться в волосы.
- Ну, пошли, ушел уж Зосима. Совсем ушел, не видать. Да разворачивайся ты. И не бойся. Я сейчас домой забегу и тоже подойду.
Дома, не услышав ни хрипов, ни стонов мужа, Мария не раздеваясь, опрометью бросилась за занавеску. Онисим спал. Спал на удивление спокойно, как не спал уже давно, раскинув руки в стороны. Она потрогала его голову, но жара, к которому уже привыкла за последнее время не обнаружила.
"А может, зря я с Моксей-то поторопилась?" - подумала она, - но махнула рукой, отметая сомнения:"Ай, семь бед - один ответ!".
Мария достала из сундука длинную широкую ширинку. Завесила иконы. "Как-никак колдун придет. Пред Ликом Божьим никакое колдовство, поди, не примется". Но, едва отойдя от красного угла, обернулась, решительно сняла ширинку с икон и, аккуратно сложив, убрала обратно. "Хоть какая-то поддержка. Кто его знает, колдовство это... ".
Пока накрывала на стол, совсем стемнело. Она зажгла жировик и села ждать. Но, едва присела, в дверь ввалилась Авдотья. Запыхавшаяся, растрепанная, вся в снегу.
- Идет! Идет Мокся уже. Сейчас будет. Встречай. Я на крылец вышла, глянуть, не идет ли, а он уж вот он... Ну, я и побегла к тебе огородами, по сугробам.
Она скинула полушубок и присела на скамью к столу, заправляя под платок выбившиеся волосы.
В дверь постучали.
- Входите, не заперто, - отозвалась Мария.
Мокся, побрякивая костяшками на одежде и позванивая бубенчиками на шапке, которую не снял с головы, войдя в дом, уверенно прошел на середину горницы и остановился.
- Здрасть!
Мария замерла, не зная, как встречать такого гостя. Расширенными глазами она смотрела на его неснятую с головы шапку, соображая, как, какими словами ответить на приветствие шамана, чтобы и его не обидеть и достоинства дома и мужа не унизить. О себе она уже вовсе не думала. Выручила Авдотья. Приподнявшись со скамьи, она, широко улыбаясь, отвесила шаману поклон.
- И Вам здравствовать.
- Где хозяин?
- Спит он. Разбудить, что ли?
Марии жалко было будить Онисима. Давно уж он не спал так спокойно, умиротворенно. Видно, почувствовав это, Мокся распорядился:
- Пусть спит. Посмотреть, однако, надо.
Они прошли к занавеске. Мария, встав впереди, между мужем и колдуном приподняла край, так, чтобы видно было лицо. Колдун подался вперед, брякнув своими бубенчиками, но Мария так грозно глянула на него, что он снял все-таки свою шапку, обнажив редковолосую, плешивую голову. Щуря глаза, он некоторое время вглядывался в лицо Онисима, словно проникнуть хотел туда, внутрь, в плоть и саму душу мужа Марии... Наконец, отступил.
- Ладно. Не буди. Пусть спит. Пусть. Камлать и над спящим можно.
Не перекрестившись, без молитвы, уселся за стол. "Господи, прости. Прости, Господи", бормотала Мария мелко, украдкой крестясь, чтоб гость не видел. "Слава Богу, хоть шапку снял".
- Отведайте, чем Бог послал. Хлеб-соль. А я вам сейчас тепленького. Кашка у меня в печи, с палтусом.
Из глубоких неостывающих недр русской печи Мария ухватом выцепила котелок. Поставила на стол.
- Угощайтесь, гости дорогие.
Сама стала рядом. Ухаживала то за Моксей, то за Авдотьей. Подавала, подкладывала, предлагала, как и подобает справной хозяйке. Мокся ел быстро и сосредоточенно. Не прерываясь на разговоры. По мере насыщения он все громче и громче сопел. Наконец, удовлетворенно откинулся назад, погладил ладонями округлившийся живот и шумно срыгнул.
"Господи, прости", - вновь зашептала, мелко крестясь, Мария.
Шаман встал из-за стола. Одел свою шапку с бубенчиками.
- Спасьб. Камлать теперь буду. Ты, - он указал пальцем на Авдотью, - уходи теперь.
- Да я что, мешаю, что ли? Может, ты задумал чего нехорошее. Хозяйка-то одна. Муж спит, больной. Никуда я не пойду! - Авдотье обидно было, что ее прогоняли, и прогоняли тогда, когда как раз начиналось самое интересное.
- Уходи! - шаман решительно указал пальцем на дверь.
- Чего это ты распоряжаешься. Не хозяин, поди, здесь. Вон, Мария скажет - уйду. А ты мне не указ.
Оба обратились взглядами к Марии. "Что скажешь?"А ей, хоть и страшно было оставаться один на один с колдуном, но, привыкнув в жизни доводить всякое дело до конца, перечить шаману, а значит, губить начатое не хотелось.
- Иди уж, Авдотья. - виновато обратилась она к соседке, - спасибо тебе за участие, но, видишь, как дело пошло... Иди, я сама...
Авдотья долго одевалась, долго крестилась на иконы, кося взглядом то на хозяйку, то на Моксю, втайне надеясь, что, может быть, передумает шаман или Мария, предложат остаться. Но никто не предлагал. И, зло хлопнув дверью она, наконец, ушла.
Мокся снял со спины свой бубен. Достал колотушку, глиняную чашечку. Из мешочка на поясе насыпал в чашечку какой-то травы, воскурил от жировика.
- Мне-то что делать? - спросила Мария.
- Стой на месте. Или сядь. Не мешай.
Мария привалилась спиной к стене, приготовившись наблюдать. Чашечку с курящейся травой Мокся поставил прямо на пол. Присел перед ней, что-то бормоча. Потом встал на колени и долго так стоял с закрытыми глазами, ничего не говоря. Время тянулось в молчании, в ожидании неизвестного. Мария глядела на обмершего, словно неживого Моксю. Ей уже хотелось подойти, потрясти его за плечо, проверить: жив ли? Но он вдруг встрепенулся. Это был уже другой Мокся. Другой человек. Глаза его горели, он словно стал выше ростом, шире в плечах. Казалось, что он, растворяясь в дымном тумане, накуренном сжигаемыми травами, заполнял собой всю горницу.
Взяв в руки бубен и колотушку, шаман поднялся на ноги, начал тихонько постукивать, замычал неожиданно мощным, раскатистым, грудным голосом. Пламя жировика задрожало, заметалось, как от ветра. Вспыхнув, погасла лампадка перед иконами. Мария подалась, было, вперед, зажечь лампадку, но Мокся гневным, огненным взглядом отбросил ее назад. Ей даже показалось, что он глазами, словно руками, прижал ее к стене. Звук голоса нарастал, усиливался, удары по бубну сливались в протяжный низкий гул...
- Эй, кто там? Мария, что здесь? - закричал из-за занавески проснувшийся Онисим.
Мария рванулась, было, на его голос, но ни руки, ни ноги не слушались ее, она даже не смогла оторвать тело от стены, словно ее пригвоздили.
Моксино мычание переросло в рычание, затем в жуткий, нечеловеческий крик. Он закружился волчком, бешенно колотя в бубен, подпрыгивая и приседая. Казалось, что он ничего не видит и не слышит. Один раз он пролетел, кружась перед самым носом Марии, чуть не задев ее колотушкой по лицу. Она почувствовала, как от ужаса шевелятся у нее на голове волосы, и не в силах видеть это, закрыла глаза.
И тут раздался страшный грохот. Мокся напоролся на ухват, стоявший у печи. Тот как-то странно подлетел в воздух, перевернулся и ударил его по голове, сбив шапку. От неожиданности шаман отскочил в сторону и, подпрыгнув, сбил скамью. Скамья перевернулась. Мокся подпрыгнул вновь и угодил ногами прямо на ножки скамьи. От удара она встала "на попа", пребольно двинув и сбив с ног шамана. Вскочив на ноги, он бросился наутек, прочь из избы. В сенях раздался грохот и пронзительный крик. Любопытная Авдотья и не думала идти домой. Стояла под дверями, подслушивала. За что и поплатилась...
Рано утром Авдотья с подбитым глазом и синей обвислой щекой осторожно постучала в соседскую дверь.
- Ну, кто там с утра пораньше скребется? Заходи, - с удивлением услышала она бодрый голос хозяина.
За столом в горнице сидели Онисим с Марией. Пили чай.
- Садись, соседка, чаевничать будем, - пригласил ее к столу Онисим.
Авдотья, глупо улыбаясь, переводила округленный от непонимания взгляд с хозяина на хозяйку. Наконец пролепетала:
- Ну, что, помогло, выходит, колдовство-то?
Онисим с Марией расхохотались в ответ.
- Дура ты, Авдотья. Мужика у тебя нет, пороть тебя некому, и мне некогда. Мало того, что сама дура, так еще и других с панталыку сбиваешь. Нам теперь избу освящать придется. Наделала делов. Ладно, садись уж...
- Да не, я по делу... Там... Мокся пришел. Шапку да чашку просил у вас забрать. Вчера обронил.
- А что сам не заходит?
- Боится.
- Что так? Вчера не боялся, а сегодня - боится...
- Говорит, вчера на него здесь два сильных страшных русских духа напали. Белобородые старцы, в одежде, как у нашего Зосимы. Сказал, что не только больше никогда в русских домах камлать не будет, но даже заходить без большой надобности...
- Батюшка, благословите, - Онисим подошел под благословение к старцу Зосиме.
- Господи, помилуй! Встал что ли? Вчера еще чуть не при смерти лежал.
- Вашими молитвами, отче. Да помощью первожителей соловецких Зосимы и Савватия. Я вот тут... Пожертвовать хочу, - Онисим достал из за пазухи мешочек серебра, - на монастырь.
- Ну, что ж, монастырю серебро никогда лишним не было. Примем с благодарностью. Служить сможешь?
- Смогу, отче. Вот только... Мне бы избу осветить.
|
Комментариев нет:
Отправить комментарий